![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Я поступил на международное отделение журфака МГУ в 1975 году, а в 1977 меня отправили учиться в Польшу. Кого куда отправить и отправить ли вообще, за нас решали где-то в верхах. Традиционно отправляли в те страны, на которые приходила разнарядка из двух организаций – Гостелерадио и ТАСС. Годом раньше от ТАССа поехал учиться в Польшу Александр Бродовский (о котором речь еще впереди), а в мой год пришла очередь польской редакции Иновещания, которая откомандировала сразу двоих. Вообще-то отправить хотели одного (причем отнюдь не меня), а меня в отделе кадров Гостелерадио поначалу склоняли к учебе в Приштинском университете в Югославии, так как молодых специалистов по албанскому языку (именно его изучали в Приштине) на радио не было, а вещать на идеологического противника как-то надо было (сейчас мало кто помнит, что социалистическая Албания была союзником Китая и значит противником СССР, а передачи албанского радио на русском языке мощно глушились).
Однако я с детства был убежденным полонофилом и этим во время практики в польской редакции Иновещания расположил к себе ее главного редактора Леонида Сергеевича Сигала, поэтому он ходатайствовал за меня перед отделом кадров. Все решило то обстоятельство, что Иосип Броз Тито как раз что-то ляпнул крупно антисоветское, и разнарядка в Приштину где-то (видимо, в КГБ) так и не была утверждена. Короче, в Польшу с нашего курса отправили двоих – меня и Юру Семенова, ныне покойного.
Целый год, помимо обычных занятий на журфаке, мы ездили на Ленгоры и вместе со студентами филфака учили польский язык. Надо сказать, что на филфаке уровень не только студентов, но и преподавательницы нашей группы был удручающим, и мы приехали в Польшу практически не зная языка. А ведь учиться нам предстояло с обычными польскими студентами, изучая на языке весьма сложные материи.
Мы приехали не к 1 сентября, а на месяц раньше, поскольку польское министерство высшего образования вполне логично хотело дать иностранным студентам хоть какие-то предварительные языковые навыки. В течение месяца в городе Люблине группу будущих студентов из СССР с утра до ночи учили языку. И только потом мы разъехались по разным городам. Кстати, никогда не забуду, как я впервые выгрузился из московского поезда на Центральном вокзале в Варшаве, еще до Люблина: вокруг все разговаривали, а я ничего не понимал! Это был шок. Ведь я первый раз в жизни попал за границу.
Мы с Семеновым учились на факультете журналистики и политических наук (WDiNP) Варшавского университета. Единственной политической наукой в Польше тогда был марксизм-ленинизм, но название, видимо, осталось от старых времен, - традиции в университете свято берегли. Как и московский журфак, варшавский был территориально оторван от основной университетской территории. Наше здание было фактически пристроено к костелу, в котором почему-то хранилось сердце Шопена. Не сам Шопен, а только его сердце. (Второй раз я с таким варварством столкнулся в Ялте, когда гуляя с женой в окрестностях Дома творчества писателей, увидел привинченную к скале табличку, сообщающую, что сюда вмуровано сердце поэта Луговского).
Сначала нас с Семеновым засунули в отдаленное грязное общежитие, но я дал взятку в деканате (баночку черной икры) и нас перевели в более престижное – на улицу Жвирки и Вигуры. Следующая баночка икры ушла коменданту этого общежития и меня отселили от Семенова. Таким образом я стал жить один, что было совершенно необходимо, так как я день и ночь печатал на пишущей машинке, а Семенов имел обыкновение спать по 15 часов в сутки. Бродовский, приехавший на год раньше меня, быстро ввел меня в курс дела: в какие кинотеатры надо ходить на западные фильмы, в каких книжных магазинах покупать дефицитные советские книги, в какой библиотеке читать запрещенную русскую эмигрантскую литературу и так далее. В отличие от лежавшего пластом Юры Семенова, Саша Бродовский живо интересовался кипевшей ключом варшавской культурной жизнью, и мы с ним сдружились ближе, чем с однокурсником.
Я и до Польши много писал в разные советские издания, а уж из Польши отправлял статьи и интервью практически ежедневно. С некоторыми из героев своих статей я сошелся достаточно близко, например, с Чеславом Неменом. Кроме того, я стал писать для разных польских изданий, - сначала по-русски – для русскоязычного журнала «Польша», потом и по-польски – для польских газет. Все это давало неплохой дополнительный заработок. Стипендия у советских студентов, если не ошибаюсь, равнялась 200 инвалютным рублям, то есть это были 3.000 злотых. Совсем неплохо, и другие студенты нам завидовали. Я же в сумме с гонорарами получал в несколько раз больше, и просто купался в деньгах. Львиную долю заработка я тратил на книги: Бродовский щедро поделился контактами с продавщицами в русских отделах книжных магазинов, которых ему удалось очаровать за предыдущий год . Я изредка галантно преподносил им букеты и презенты в виде деликатесов, купленных в магазине при торгпредстве, в благодарность за это мне под прилавком откладывали дефицит. В результате каждый раз, когда я ехал домой (я делал это четыре раза в год), я вез с собой огромную коробку из-под телевизора, набитую книгами.
Вообще я старался заработать, где только мог. Приятельница моей московской приятельницы работала в каком-то польском медицинском журнале, издававшемся на разных языках, и я с трудом, но все же переводил специальные статьи, например, про эрозию шейки матки. Корреспондент Гостелерадио в Польше Бирюков подкинул мне халтурку: я начитывал на польском радио уроки русского языка. А однажды я устроился работать переводчиком на советско-польский фильм о юных годах Феликса Дзержинского. Сценарий к нему написал Юлиан Семенов, а снимал с польскими актерами советский режиссер Боровский. Вот я и помогал этому режиссеру общаться с актерами и польской съемочной группой. Сейчас про этот фильм мало кто помнит, но тогда к его производству были привлечены лучшие силы. Олегу Басилашвили я помогал купить заказанную ему в Питере актером Стржельчиком люстру, Евгения Леонова сопровождал в его походе на варшавскую барахолку, ну и так далее.
Где я только не подхалтуривал, пользуясь довольно сносным знанием польского языка. Семенов же, так и не освоивший в должной мере язык, выбрал для себя другой способ заработка: он фарцевал. Порой его операции были довольно экзотичными. Поначалу он привозил для реализации советские цветные телевизоры (именно в коробках из-под них я потом вез в Москву книги), потом перешел на золотишко. Однажды он привез партию счетчиков для такси. Такси в Польше были частные, но счетчики для них в стране не выпускались, поэтому поляки переделывали советские и какие попадут под руку. Юрин пример меня воодушевил и я, находясь в Москве и направляясь в такси в редакцию журнала «Ровесник», обратился к водителю с просьбой продать мне таксометр. Тот посмотрел на меня как на сумасшедшего. Больше никаких попыток встать на скользкую дорожку фарцовки я не предпринимал. Ни разу.
Тем не менее, повторяю, благодаря переводам и статьям я зарабатывал много. Покупал в огромных количествах шмотки себе, родителям, сестре, перестал питаться в убогой студенческой столовой и ходил исключительно в рестораны, да не один, а со своей девушкой Марылей Мильцушек, с которой мы сблизились на почве любви к кино в начале второго курса. Повторяю, культурная жизнь била ключом: фестивали, концерты, спектакли, недели всякого зарубежного кино и так далее и тому подобное. Удивительно, но я находил время учиться, и даже неплохо. После второго курса за успехи в учебе мне разрешили перейти на так называемый индивидуальный подбор предметов. Это, с одной стороны, давало мне массу свободного времени, а с другой позволило ходить на филфак на шведский язык. Я два года углубленно изучал его на международном отделении журфака МГУ и мне не хотелось терять приобретенные знания. Шведский в Варшаве преподавали шведы, и в учебный процесс входили поездки в страну изучаемого языка. Когда я сунулся в советское посольство с просьбой разрешить мне поехать в Швецию, мне сказали, что я с ума сошел и запретили. На филфаке мне дважды приходилось врать, объясняя, почему я не могу поехать на языковую практику вместе со всей группой. Типа неотложные дела не позволяют.
Я так подробно обо все этом рассказываю потому, что в скором времени все эти, незначительные на первый взгляд, обстоятельства сыграют довольно зловещую роль в моей судьбе. Но тогда я жил полнокровной, интересной жизнью, и вообще должен сказать, что как личность я сформировался именно в Польше. Помимо расширения общего кругозора, я прочитал там множество книг, до которых в Москве никогда бы не добрался. Например, в читальном зале Польской академии наук я прочел по-русски двухтомник Надежды Мандельштам и огромное количество так называемых антисоветских книг издательств «Посев» и YMCA-Press. А один из моих польских однокурсников продал мне «Архипелаг ГУЛАГ» на русском языке, который вообще перевернул мои представления о советской истории и сущности советского строя. Изрядно рискуя, я перевез «Архипелаг» в Москву. Сейчас в это трудно поверить, но тогда в число литературы, запрещенной к ввозу в СССР, входила даже Библия. А мою Библию – толстую, красивую, в кожаном переплете - мне подарил архиепископ Варшавский и Всея Польши Василий, у которого я пару раз был на аудиенции.
Писатель Н.Климонтович, находясь однажды в гостях у писателя Евг.Попова, услышал там от меня рассказ о моих польских годах, в частности, как о казусе я упомянул о том, что был комсоргом советских студентов в Варшаве. После чего он не раз упоминал меня в печати, при этом иначе как «комсомольским активистом» не называл. Эту эстафету от него принял мелкий пакостник![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
gospodi, объявивший, что в юности я с увлечением делал комсомольскую карьеру. Скажу на эту тему несколько слов. Для дальнейшего повествования это тоже важно.
В Варшаве в посольстве нас, советских студентов, курировал третий секретарь посольства М.Д.Юферев. В дни, когда мы приходили за стипендией, он собирал нас у себя, задавал дежурные вопросы о житье-бытье, а однажды провел большую беседу на тему, что такое Катынь и что следует отвечать полякам, если они поднимут в разговоре этот вопрос. Он также прорабатывал тех, кто проштрафился.
Смешной случай произошел с моим приятелем Бродовским, правда тогда ему было не до смеха. Как-то зимой он шел с очередной девушкой по университетскому дворику. К нему подошел какой-то фотограф и попросил разрешения сфотографировать. Мол, такая чудесная пара, просто загляденье. Бродовский расправил свои рыжие усы, прижал девушку, как просил фотограф, к себе и изобразил на лице любовь. Через пару минут он уже забыл об этом происшествии, однако через месяц фотография попала на обложку популярного молодежного журнала «Разэм». Большими буквами на обложке было написано: «Мезальянс». Последовал вызов в посольство. На столе перед Юферевым лежал журнал. Юферев с пристрастием допросил Бродовского. Кто девушка? Почему мезальянс? Вы собираетесь жениться и остаться в «стране пребывания»? Почему на вас надет армейский белый полушубок? Какой смысл фотографироваться в форме советской армии? Не унижает ли это Советскую Армию и Военно-Морской Флот? Сколько денег вы получили за эту съемку? Давайте вернемся к вопросу о девушке. Кто ее родители? Как она относится к СССР? И так далее… Бродовский проклял все.
Между тем, Михаил Дмитриевич Юферев не был карьеристом-догматиком или тупым чинушей. И внешне, и манерой разговора, и своим глубоким цинизмом мне потом его очень напомнил Путин. Абсолютно тот же тип сотрудника совзагранучреждения: прагматичный, знающий цену всему, втайне презирающий совок и ценящий преимущества жизни за границей. К тому же Михаил Дмитриевич был алкоголиком, а среди алкоголиков редко встречаются подлецы.
Однажды в день получения стипендии Михаил Дмитриевич вызвал меня к себе и напрямую спросил, что бы я сказал, если б мне поручили работу комсорга. И в школе, и на журфаке я, честно говоря, стремился держаться подальше от всяких комитетов комсомола и вообще презирал эту публику. Я постарался мягко объяснить Юфереву, почему не могу выполнять эту важную нагрузку. Мол, я только приехал, язык знаю плохо, а мне надо подтянуться до уровня обычного польского студента, поблажек тут никто делать не собирался. «А кто тут знает язык? - парировал Юферев. - Никто не знает». И объяснил, что другой кандидатуры у него просто нет. Всего в Варшаве советских студентов около 25. Половина из них – девушки, их сразу отметаем, так как они потенциальные невозвращенки, заранее можно сказать, что всеми правдами и неправдами выскочат замуж и останутся. «Я бы, - сказал Юферев, - баб сюда вообще не посылал. Опыт показывает, что толку от них народному хозяйству никакого. Идем дальше. Человек пять учатся на строительных специальностях, эти умом не блещут. Есть хохол-лесник по фамилии Гринюк, парень хороший, но ненадежный, в мировой обстановке не разбирается. Остаетесь вы трое: Бродовский, Семенов и ты. Из этих троих язык лучше подвешен у тебя». Я замялся. «Стучать не придется», - твердо сказал Юферев, читая мои мысли.
Короче, в мои функции входил сбор членских взносов в нашей малочисленной организации, раз в два-три месяца комсомольское собрание (приходило обычно человек пять, с которыми мы, как правило, пили пиво, трепались на темы, далекие от жизни комсомола, партии и страны, а потом я сочинял пафосный протокол). Теоретически на эти собрания следовало приглашать и тех, кто приезжал на более короткие, годичные, стажировки, но первый же стажер – Андрей Базилевский – немедленно послал меня на три буквы, и был прав. Любого из нас могли «отозвать», а вот краткосрочные стажеры ничем не рисковали. С Базилевским мы позже сошлись на почве любви к поэзии, он оказался замечательным переводчиком и знатоком польских поэтов. То же самое было с Валерой Ермолой, приехавшим на стажировку из Ленинградского университета. На собрания его было не затащить, но от многочасовых бесед за полночь о польской литературе он никогда не отказывался. Однажды, много лет спустя, случайно встретившись в Питере, мы снова несколько часов подряд, тряхнув стариной, проговорили о литературе.
Юферев прекрасно понимал, что никакой «общественной жизни» у нас нет, но его вполне устраивала внешняя сторона дела. Очередной протокол подшивался куда следует, взносы исправно поступали. В посольстве, правда, была одна тварь рангом повыше. Первый секретарь по фамилии Лысенко. Когда Юферев был в отпуске или отъезде, мы попадали к нему в лапы. Вот это был самый настоящий советский демагог, требовавший от нас такой же демагогии, игры в искренность порывов. Мне показалось, что он копал под Юферева и в меру сил я старался защитить нашего куратора-алкаша.
Время от времени нас собирали в посольстве и устраивали политинформацию. Кстати, целый год нам политинформации читал молодой доцент Александр Ципко, и это было очень интересно. Ципко был откомандирован в Варшаву писать кандидатскую, и в качестве нагрузки ему навязали читать нам лекции. Меня поразило, насколько смел по тем временам в своих суждениях был Александр Сергеевич. Настоящий ревизионист.
И только один раз за три года Юферев поручил мне, так сказать, деликатную миссию. Надо было поехать на поезде куда-то в какой-то задрипанный пыльный городок, найти там нашу студентку, переставшую посещать занятия, давно не приезжавшую в посольство даже за стипендией и, видимо, пустившую в Польше корни. Тонкость моей задачи заключалась в том, что вообще-то свой адрес студентка никому не давала, откуда его раздобыл Юферев, он мне не скажет, и надо постараться, чтобы мадемуазель меня не послала на хуй с порога. «Короче, скажи ей, чтобы не дурила, пусть приезжает ко мне, разберемся с ее проблемами», - напутствовал меня Михаил Дмитриевич.
Студентку, точнее бывшую студентку, я нашел в какой-то хибаре. Она была абсолютно счастлива. В коляске она качала ребенка. Рядом сидел муж – такой же счастливый задрот-очкарик, худой как спичка. В комнате был минимум мебели. На голой стене висело распятие. Я формально попил с ними чаю и отправился обратно на станцию. Явившись наутро к Юфереву, я честно рассказал ему о том, что увидел, и добавил, что, по моему мнению, следовало бы оставить молодоженов в покое. «Ладно, - сказал Михаил Дмитриевич миролюбиво. - Напишем, что мы их не нашли. Мол, съехали с адреса».
Это с позиции сегодняшнего дня кажется, что девушке ничего не угрожало. Вышла же официально замуж, родила ребенка. На самом же деле – очень даже угрожало. По действовавшим тогда правилам студентке надлежало вернуться в СССР и оттуда подать документы на выезд к мужу и ребенку, а так как она самовольно прервала свою зарубежную командировку, ей могли выезд и не разрешить. Забегая вперед, скажу, что точно так же не мог долгое время прорваться в ГДР к своей жене и ребенку мой приятель Саша Бродовский.
Кстати, у нас в общаге на этаже жила словачка, которую звали Вера Колбаска. Колбаска – это не прозвище, а самая настоящая фамилия. Она вышла замуж за вьетнамского студента и им дали на двоих комнату. Так вот мужа этой самой Колбаски все время приезжали арестовывать из вьетнамского посольства. Если б его поймали, его ждала высылка на родину и концлагерь. На иностранках вьетнамцам жениться не разрешали, будь они хоть трижды коммунистки. И мы всем этажом прятали вьетнамца у себя. Бабки, дежурившие внизу, сочувствовали вьетнамцу и как только появлялись характерной наружности вьетнамские кагэбэшники, сигнализировали наверх, к нам на одиннадцатый этаж. Кстати, этот вьетнамец научил меня варить рис, так, чтобы он не разваривался, и вообще был славный малый.
То ли убедившись, что от меня в подобных вопросах пользы не много, то ли просто не было повода, но больше Юферев за три года ко мне с деликатными поручениями не обращался ни разу. Все шло своим чередом, я весь был по уши погружен в учебу, в переводы и написание статей, при этом успевал практически ежедневно ходить в кино, читал запоем то, до чего никогда не добрался бы в Союзе, а в последний год пристрастился к джазу и по ночам пропадал в джазовом клубе, общаясь с музыкантами и любителями этого дела. Именно в Варшаве, на фестивале «Джаз Джембори» я познакомился с Лешей Козловым и его «Арсеналом» и дружил потом с ним и его музыкантами долгие годы.
Думаю, что по должности Юфереву полагалось, собирая информацию о студентах, поощрять стукачество и наушничество. Но он этого не делал. Зато довольно быстро выявился добровольный сборщик компромата. Это был сотрудник Дома советской науки и культуры Виктор Рунов. Вот есть такие советские ряхи, которым за границей никогда не слиться с местностью. Например, такая ряха у нынешнего министра обороны Сердюкова… Вот одень его в любые версаче, посади в любые мазерати, все равно за версту видно советского чиновника. Однажды польские друзья затащили меня на заседание какого-то студенческого дискуссионного клуба (потом из подобных клубов выросла «Солидарность»). С удивлением я заметил там Витю Рунова. Он сделал все, чтобы не бросаться в глаза: явился без традиционного костюма с галстуком, как-то даже взъерошил себе волосы на голове, и все равно было видно, что вот пришло шпионить советское официальное лицо.
Однажды Витя – неслыханное дело – пригласил меня на обед в дорогой варшавский ресторан. Предложил выпить, и между делом стал расспрашивать о наших студентах. Я сразу понял, что он от меня хочет, и отвечал на его достаточно прямые вопросы уклончиво. В конце вечера раздосадованный ничтожным результатом беседы Витя мне прямо сказал, что если я дорожу своей комсомольской должностью, я должен регулярно приходить к нему с полным перечнем прегрешений, которые успел заметить у советских студентов. Я так же прямо и без обиняков ему сказал, что прегрешений пока что ни за кем никаких не заметил, но даже если бы они и были, я все равно не стал бы о них докладывать, потому что как раз своим секретарством совершенно не дорожу, и, мол, Юферев меня на это дело едва уговорил. Если не подхожу, пожалуйста, поручите это дело кому-нибудь другому. По комсомольской линии я никогда развиваться не планировал, меня вполне устраивает работа на радио. «Посмотрим, что за радио у тебя будет», - прошипел Витя. Однако в дальнейшем он ни разу о нашем разговоре не вспоминал, каждый раз при встрече был приветлив и дружелюбен. Зато неожиданно он сблизился с моим однокурсником Юрой Семеновым. Практически стал с ним не разлей вода. Я этому тогда как-то не придал значения. А зря.
Весной 1980 года разразилась буря.
Сначала – то ли в конце зимы, то ли в начале весны – из Москвы прибыл проверяющий из министерства высшего образования, то есть из той организации, которая официально командировала нас в Польскую Народную Республику. Считалось, что мы учились по обмену: то есть какое-то количество польских студентов училось в СССР, а в ответ поляки должны были обучать у себя какое-то количество советских. Соотношение было примерно один к десяти: то есть на каждого нашего приходилось не меньше десятка поляков. В качестве проверяющего приехал не хорошо известный нам товарищ Новиков, который нас оформлял, а непонятный тупой молдаванин по фамилии Аргун. Он говорил «ложить» и «звонить» с ударением на первом слоге, что вообще-то было странно для чиновника из Министерства высшего образования, призванного оценить уровень обучения в варшавских вузах. Нам с Бродовским Юферев поручил опекать этого Аргуна. Мы по очереди сопровождали его в качестве переводчиков, кормили и поили за свой счет, разве что блядей не предоставляли, и при этом, напившись в очередном кабаке, Аргун начинал жаловаться, что ему дали мало командировочных, а поручений домашние дали много, и как тут быть, он не представляет. Но не давать же ему деньги, в самом деле, подумали мы с Бродовским. Уезжал Аргун, несмотря на всю нашу заботу, с самым обиженным видом.
Продолжение следует.
ЧАСТЬ 2
ЧАСТЬ 3
Однако я с детства был убежденным полонофилом и этим во время практики в польской редакции Иновещания расположил к себе ее главного редактора Леонида Сергеевича Сигала, поэтому он ходатайствовал за меня перед отделом кадров. Все решило то обстоятельство, что Иосип Броз Тито как раз что-то ляпнул крупно антисоветское, и разнарядка в Приштину где-то (видимо, в КГБ) так и не была утверждена. Короче, в Польшу с нашего курса отправили двоих – меня и Юру Семенова, ныне покойного.
Целый год, помимо обычных занятий на журфаке, мы ездили на Ленгоры и вместе со студентами филфака учили польский язык. Надо сказать, что на филфаке уровень не только студентов, но и преподавательницы нашей группы был удручающим, и мы приехали в Польшу практически не зная языка. А ведь учиться нам предстояло с обычными польскими студентами, изучая на языке весьма сложные материи.
Мы приехали не к 1 сентября, а на месяц раньше, поскольку польское министерство высшего образования вполне логично хотело дать иностранным студентам хоть какие-то предварительные языковые навыки. В течение месяца в городе Люблине группу будущих студентов из СССР с утра до ночи учили языку. И только потом мы разъехались по разным городам. Кстати, никогда не забуду, как я впервые выгрузился из московского поезда на Центральном вокзале в Варшаве, еще до Люблина: вокруг все разговаривали, а я ничего не понимал! Это был шок. Ведь я первый раз в жизни попал за границу.
Мы с Семеновым учились на факультете журналистики и политических наук (WDiNP) Варшавского университета. Единственной политической наукой в Польше тогда был марксизм-ленинизм, но название, видимо, осталось от старых времен, - традиции в университете свято берегли. Как и московский журфак, варшавский был территориально оторван от основной университетской территории. Наше здание было фактически пристроено к костелу, в котором почему-то хранилось сердце Шопена. Не сам Шопен, а только его сердце. (Второй раз я с таким варварством столкнулся в Ялте, когда гуляя с женой в окрестностях Дома творчества писателей, увидел привинченную к скале табличку, сообщающую, что сюда вмуровано сердце поэта Луговского).
Сначала нас с Семеновым засунули в отдаленное грязное общежитие, но я дал взятку в деканате (баночку черной икры) и нас перевели в более престижное – на улицу Жвирки и Вигуры. Следующая баночка икры ушла коменданту этого общежития и меня отселили от Семенова. Таким образом я стал жить один, что было совершенно необходимо, так как я день и ночь печатал на пишущей машинке, а Семенов имел обыкновение спать по 15 часов в сутки. Бродовский, приехавший на год раньше меня, быстро ввел меня в курс дела: в какие кинотеатры надо ходить на западные фильмы, в каких книжных магазинах покупать дефицитные советские книги, в какой библиотеке читать запрещенную русскую эмигрантскую литературу и так далее. В отличие от лежавшего пластом Юры Семенова, Саша Бродовский живо интересовался кипевшей ключом варшавской культурной жизнью, и мы с ним сдружились ближе, чем с однокурсником.
Я и до Польши много писал в разные советские издания, а уж из Польши отправлял статьи и интервью практически ежедневно. С некоторыми из героев своих статей я сошелся достаточно близко, например, с Чеславом Неменом. Кроме того, я стал писать для разных польских изданий, - сначала по-русски – для русскоязычного журнала «Польша», потом и по-польски – для польских газет. Все это давало неплохой дополнительный заработок. Стипендия у советских студентов, если не ошибаюсь, равнялась 200 инвалютным рублям, то есть это были 3.000 злотых. Совсем неплохо, и другие студенты нам завидовали. Я же в сумме с гонорарами получал в несколько раз больше, и просто купался в деньгах. Львиную долю заработка я тратил на книги: Бродовский щедро поделился контактами с продавщицами в русских отделах книжных магазинов, которых ему удалось очаровать за предыдущий год . Я изредка галантно преподносил им букеты и презенты в виде деликатесов, купленных в магазине при торгпредстве, в благодарность за это мне под прилавком откладывали дефицит. В результате каждый раз, когда я ехал домой (я делал это четыре раза в год), я вез с собой огромную коробку из-под телевизора, набитую книгами.
Вообще я старался заработать, где только мог. Приятельница моей московской приятельницы работала в каком-то польском медицинском журнале, издававшемся на разных языках, и я с трудом, но все же переводил специальные статьи, например, про эрозию шейки матки. Корреспондент Гостелерадио в Польше Бирюков подкинул мне халтурку: я начитывал на польском радио уроки русского языка. А однажды я устроился работать переводчиком на советско-польский фильм о юных годах Феликса Дзержинского. Сценарий к нему написал Юлиан Семенов, а снимал с польскими актерами советский режиссер Боровский. Вот я и помогал этому режиссеру общаться с актерами и польской съемочной группой. Сейчас про этот фильм мало кто помнит, но тогда к его производству были привлечены лучшие силы. Олегу Басилашвили я помогал купить заказанную ему в Питере актером Стржельчиком люстру, Евгения Леонова сопровождал в его походе на варшавскую барахолку, ну и так далее.
Где я только не подхалтуривал, пользуясь довольно сносным знанием польского языка. Семенов же, так и не освоивший в должной мере язык, выбрал для себя другой способ заработка: он фарцевал. Порой его операции были довольно экзотичными. Поначалу он привозил для реализации советские цветные телевизоры (именно в коробках из-под них я потом вез в Москву книги), потом перешел на золотишко. Однажды он привез партию счетчиков для такси. Такси в Польше были частные, но счетчики для них в стране не выпускались, поэтому поляки переделывали советские и какие попадут под руку. Юрин пример меня воодушевил и я, находясь в Москве и направляясь в такси в редакцию журнала «Ровесник», обратился к водителю с просьбой продать мне таксометр. Тот посмотрел на меня как на сумасшедшего. Больше никаких попыток встать на скользкую дорожку фарцовки я не предпринимал. Ни разу.
Тем не менее, повторяю, благодаря переводам и статьям я зарабатывал много. Покупал в огромных количествах шмотки себе, родителям, сестре, перестал питаться в убогой студенческой столовой и ходил исключительно в рестораны, да не один, а со своей девушкой Марылей Мильцушек, с которой мы сблизились на почве любви к кино в начале второго курса. Повторяю, культурная жизнь била ключом: фестивали, концерты, спектакли, недели всякого зарубежного кино и так далее и тому подобное. Удивительно, но я находил время учиться, и даже неплохо. После второго курса за успехи в учебе мне разрешили перейти на так называемый индивидуальный подбор предметов. Это, с одной стороны, давало мне массу свободного времени, а с другой позволило ходить на филфак на шведский язык. Я два года углубленно изучал его на международном отделении журфака МГУ и мне не хотелось терять приобретенные знания. Шведский в Варшаве преподавали шведы, и в учебный процесс входили поездки в страну изучаемого языка. Когда я сунулся в советское посольство с просьбой разрешить мне поехать в Швецию, мне сказали, что я с ума сошел и запретили. На филфаке мне дважды приходилось врать, объясняя, почему я не могу поехать на языковую практику вместе со всей группой. Типа неотложные дела не позволяют.
Я так подробно обо все этом рассказываю потому, что в скором времени все эти, незначительные на первый взгляд, обстоятельства сыграют довольно зловещую роль в моей судьбе. Но тогда я жил полнокровной, интересной жизнью, и вообще должен сказать, что как личность я сформировался именно в Польше. Помимо расширения общего кругозора, я прочитал там множество книг, до которых в Москве никогда бы не добрался. Например, в читальном зале Польской академии наук я прочел по-русски двухтомник Надежды Мандельштам и огромное количество так называемых антисоветских книг издательств «Посев» и YMCA-Press. А один из моих польских однокурсников продал мне «Архипелаг ГУЛАГ» на русском языке, который вообще перевернул мои представления о советской истории и сущности советского строя. Изрядно рискуя, я перевез «Архипелаг» в Москву. Сейчас в это трудно поверить, но тогда в число литературы, запрещенной к ввозу в СССР, входила даже Библия. А мою Библию – толстую, красивую, в кожаном переплете - мне подарил архиепископ Варшавский и Всея Польши Василий, у которого я пару раз был на аудиенции.
Писатель Н.Климонтович, находясь однажды в гостях у писателя Евг.Попова, услышал там от меня рассказ о моих польских годах, в частности, как о казусе я упомянул о том, что был комсоргом советских студентов в Варшаве. После чего он не раз упоминал меня в печати, при этом иначе как «комсомольским активистом» не называл. Эту эстафету от него принял мелкий пакостник
gospodi, объявивший, что в юности я с увлечением делал комсомольскую карьеру. Скажу на эту тему несколько слов. Для дальнейшего повествования это тоже важно.В Варшаве в посольстве нас, советских студентов, курировал третий секретарь посольства М.Д.Юферев. В дни, когда мы приходили за стипендией, он собирал нас у себя, задавал дежурные вопросы о житье-бытье, а однажды провел большую беседу на тему, что такое Катынь и что следует отвечать полякам, если они поднимут в разговоре этот вопрос. Он также прорабатывал тех, кто проштрафился.
Смешной случай произошел с моим приятелем Бродовским, правда тогда ему было не до смеха. Как-то зимой он шел с очередной девушкой по университетскому дворику. К нему подошел какой-то фотограф и попросил разрешения сфотографировать. Мол, такая чудесная пара, просто загляденье. Бродовский расправил свои рыжие усы, прижал девушку, как просил фотограф, к себе и изобразил на лице любовь. Через пару минут он уже забыл об этом происшествии, однако через месяц фотография попала на обложку популярного молодежного журнала «Разэм». Большими буквами на обложке было написано: «Мезальянс». Последовал вызов в посольство. На столе перед Юферевым лежал журнал. Юферев с пристрастием допросил Бродовского. Кто девушка? Почему мезальянс? Вы собираетесь жениться и остаться в «стране пребывания»? Почему на вас надет армейский белый полушубок? Какой смысл фотографироваться в форме советской армии? Не унижает ли это Советскую Армию и Военно-Морской Флот? Сколько денег вы получили за эту съемку? Давайте вернемся к вопросу о девушке. Кто ее родители? Как она относится к СССР? И так далее… Бродовский проклял все.
Между тем, Михаил Дмитриевич Юферев не был карьеристом-догматиком или тупым чинушей. И внешне, и манерой разговора, и своим глубоким цинизмом мне потом его очень напомнил Путин. Абсолютно тот же тип сотрудника совзагранучреждения: прагматичный, знающий цену всему, втайне презирающий совок и ценящий преимущества жизни за границей. К тому же Михаил Дмитриевич был алкоголиком, а среди алкоголиков редко встречаются подлецы.
Однажды в день получения стипендии Михаил Дмитриевич вызвал меня к себе и напрямую спросил, что бы я сказал, если б мне поручили работу комсорга. И в школе, и на журфаке я, честно говоря, стремился держаться подальше от всяких комитетов комсомола и вообще презирал эту публику. Я постарался мягко объяснить Юфереву, почему не могу выполнять эту важную нагрузку. Мол, я только приехал, язык знаю плохо, а мне надо подтянуться до уровня обычного польского студента, поблажек тут никто делать не собирался. «А кто тут знает язык? - парировал Юферев. - Никто не знает». И объяснил, что другой кандидатуры у него просто нет. Всего в Варшаве советских студентов около 25. Половина из них – девушки, их сразу отметаем, так как они потенциальные невозвращенки, заранее можно сказать, что всеми правдами и неправдами выскочат замуж и останутся. «Я бы, - сказал Юферев, - баб сюда вообще не посылал. Опыт показывает, что толку от них народному хозяйству никакого. Идем дальше. Человек пять учатся на строительных специальностях, эти умом не блещут. Есть хохол-лесник по фамилии Гринюк, парень хороший, но ненадежный, в мировой обстановке не разбирается. Остаетесь вы трое: Бродовский, Семенов и ты. Из этих троих язык лучше подвешен у тебя». Я замялся. «Стучать не придется», - твердо сказал Юферев, читая мои мысли.
Короче, в мои функции входил сбор членских взносов в нашей малочисленной организации, раз в два-три месяца комсомольское собрание (приходило обычно человек пять, с которыми мы, как правило, пили пиво, трепались на темы, далекие от жизни комсомола, партии и страны, а потом я сочинял пафосный протокол). Теоретически на эти собрания следовало приглашать и тех, кто приезжал на более короткие, годичные, стажировки, но первый же стажер – Андрей Базилевский – немедленно послал меня на три буквы, и был прав. Любого из нас могли «отозвать», а вот краткосрочные стажеры ничем не рисковали. С Базилевским мы позже сошлись на почве любви к поэзии, он оказался замечательным переводчиком и знатоком польских поэтов. То же самое было с Валерой Ермолой, приехавшим на стажировку из Ленинградского университета. На собрания его было не затащить, но от многочасовых бесед за полночь о польской литературе он никогда не отказывался. Однажды, много лет спустя, случайно встретившись в Питере, мы снова несколько часов подряд, тряхнув стариной, проговорили о литературе.
Юферев прекрасно понимал, что никакой «общественной жизни» у нас нет, но его вполне устраивала внешняя сторона дела. Очередной протокол подшивался куда следует, взносы исправно поступали. В посольстве, правда, была одна тварь рангом повыше. Первый секретарь по фамилии Лысенко. Когда Юферев был в отпуске или отъезде, мы попадали к нему в лапы. Вот это был самый настоящий советский демагог, требовавший от нас такой же демагогии, игры в искренность порывов. Мне показалось, что он копал под Юферева и в меру сил я старался защитить нашего куратора-алкаша.
Время от времени нас собирали в посольстве и устраивали политинформацию. Кстати, целый год нам политинформации читал молодой доцент Александр Ципко, и это было очень интересно. Ципко был откомандирован в Варшаву писать кандидатскую, и в качестве нагрузки ему навязали читать нам лекции. Меня поразило, насколько смел по тем временам в своих суждениях был Александр Сергеевич. Настоящий ревизионист.
И только один раз за три года Юферев поручил мне, так сказать, деликатную миссию. Надо было поехать на поезде куда-то в какой-то задрипанный пыльный городок, найти там нашу студентку, переставшую посещать занятия, давно не приезжавшую в посольство даже за стипендией и, видимо, пустившую в Польше корни. Тонкость моей задачи заключалась в том, что вообще-то свой адрес студентка никому не давала, откуда его раздобыл Юферев, он мне не скажет, и надо постараться, чтобы мадемуазель меня не послала на хуй с порога. «Короче, скажи ей, чтобы не дурила, пусть приезжает ко мне, разберемся с ее проблемами», - напутствовал меня Михаил Дмитриевич.
Студентку, точнее бывшую студентку, я нашел в какой-то хибаре. Она была абсолютно счастлива. В коляске она качала ребенка. Рядом сидел муж – такой же счастливый задрот-очкарик, худой как спичка. В комнате был минимум мебели. На голой стене висело распятие. Я формально попил с ними чаю и отправился обратно на станцию. Явившись наутро к Юфереву, я честно рассказал ему о том, что увидел, и добавил, что, по моему мнению, следовало бы оставить молодоженов в покое. «Ладно, - сказал Михаил Дмитриевич миролюбиво. - Напишем, что мы их не нашли. Мол, съехали с адреса».
Это с позиции сегодняшнего дня кажется, что девушке ничего не угрожало. Вышла же официально замуж, родила ребенка. На самом же деле – очень даже угрожало. По действовавшим тогда правилам студентке надлежало вернуться в СССР и оттуда подать документы на выезд к мужу и ребенку, а так как она самовольно прервала свою зарубежную командировку, ей могли выезд и не разрешить. Забегая вперед, скажу, что точно так же не мог долгое время прорваться в ГДР к своей жене и ребенку мой приятель Саша Бродовский.
Кстати, у нас в общаге на этаже жила словачка, которую звали Вера Колбаска. Колбаска – это не прозвище, а самая настоящая фамилия. Она вышла замуж за вьетнамского студента и им дали на двоих комнату. Так вот мужа этой самой Колбаски все время приезжали арестовывать из вьетнамского посольства. Если б его поймали, его ждала высылка на родину и концлагерь. На иностранках вьетнамцам жениться не разрешали, будь они хоть трижды коммунистки. И мы всем этажом прятали вьетнамца у себя. Бабки, дежурившие внизу, сочувствовали вьетнамцу и как только появлялись характерной наружности вьетнамские кагэбэшники, сигнализировали наверх, к нам на одиннадцатый этаж. Кстати, этот вьетнамец научил меня варить рис, так, чтобы он не разваривался, и вообще был славный малый.
То ли убедившись, что от меня в подобных вопросах пользы не много, то ли просто не было повода, но больше Юферев за три года ко мне с деликатными поручениями не обращался ни разу. Все шло своим чередом, я весь был по уши погружен в учебу, в переводы и написание статей, при этом успевал практически ежедневно ходить в кино, читал запоем то, до чего никогда не добрался бы в Союзе, а в последний год пристрастился к джазу и по ночам пропадал в джазовом клубе, общаясь с музыкантами и любителями этого дела. Именно в Варшаве, на фестивале «Джаз Джембори» я познакомился с Лешей Козловым и его «Арсеналом» и дружил потом с ним и его музыкантами долгие годы.
Думаю, что по должности Юфереву полагалось, собирая информацию о студентах, поощрять стукачество и наушничество. Но он этого не делал. Зато довольно быстро выявился добровольный сборщик компромата. Это был сотрудник Дома советской науки и культуры Виктор Рунов. Вот есть такие советские ряхи, которым за границей никогда не слиться с местностью. Например, такая ряха у нынешнего министра обороны Сердюкова… Вот одень его в любые версаче, посади в любые мазерати, все равно за версту видно советского чиновника. Однажды польские друзья затащили меня на заседание какого-то студенческого дискуссионного клуба (потом из подобных клубов выросла «Солидарность»). С удивлением я заметил там Витю Рунова. Он сделал все, чтобы не бросаться в глаза: явился без традиционного костюма с галстуком, как-то даже взъерошил себе волосы на голове, и все равно было видно, что вот пришло шпионить советское официальное лицо.
Однажды Витя – неслыханное дело – пригласил меня на обед в дорогой варшавский ресторан. Предложил выпить, и между делом стал расспрашивать о наших студентах. Я сразу понял, что он от меня хочет, и отвечал на его достаточно прямые вопросы уклончиво. В конце вечера раздосадованный ничтожным результатом беседы Витя мне прямо сказал, что если я дорожу своей комсомольской должностью, я должен регулярно приходить к нему с полным перечнем прегрешений, которые успел заметить у советских студентов. Я так же прямо и без обиняков ему сказал, что прегрешений пока что ни за кем никаких не заметил, но даже если бы они и были, я все равно не стал бы о них докладывать, потому что как раз своим секретарством совершенно не дорожу, и, мол, Юферев меня на это дело едва уговорил. Если не подхожу, пожалуйста, поручите это дело кому-нибудь другому. По комсомольской линии я никогда развиваться не планировал, меня вполне устраивает работа на радио. «Посмотрим, что за радио у тебя будет», - прошипел Витя. Однако в дальнейшем он ни разу о нашем разговоре не вспоминал, каждый раз при встрече был приветлив и дружелюбен. Зато неожиданно он сблизился с моим однокурсником Юрой Семеновым. Практически стал с ним не разлей вода. Я этому тогда как-то не придал значения. А зря.
Весной 1980 года разразилась буря.
Сначала – то ли в конце зимы, то ли в начале весны – из Москвы прибыл проверяющий из министерства высшего образования, то есть из той организации, которая официально командировала нас в Польскую Народную Республику. Считалось, что мы учились по обмену: то есть какое-то количество польских студентов училось в СССР, а в ответ поляки должны были обучать у себя какое-то количество советских. Соотношение было примерно один к десяти: то есть на каждого нашего приходилось не меньше десятка поляков. В качестве проверяющего приехал не хорошо известный нам товарищ Новиков, который нас оформлял, а непонятный тупой молдаванин по фамилии Аргун. Он говорил «ложить» и «звонить» с ударением на первом слоге, что вообще-то было странно для чиновника из Министерства высшего образования, призванного оценить уровень обучения в варшавских вузах. Нам с Бродовским Юферев поручил опекать этого Аргуна. Мы по очереди сопровождали его в качестве переводчиков, кормили и поили за свой счет, разве что блядей не предоставляли, и при этом, напившись в очередном кабаке, Аргун начинал жаловаться, что ему дали мало командировочных, а поручений домашние дали много, и как тут быть, он не представляет. Но не давать же ему деньги, в самом деле, подумали мы с Бродовским. Уезжал Аргун, несмотря на всю нашу заботу, с самым обиженным видом.
Продолжение следует.
ЧАСТЬ 2
ЧАСТЬ 3
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
(no subject)
Date: 2008-05-12 06:31 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 06:53 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 07:03 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 07:06 am (UTC)У них все же была музыка розрывкова, а у нас только кобзон с самоцветами.
И сейчас тесное сотрудничество многие знают и любят польшу в отличие от основной части россии, где 400 лет помнят, как они кремль захватили.
(no subject)
Date: 2008-05-12 07:16 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 07:57 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 08:02 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 08:08 am (UTC)Ждём продолжения...
(no subject)
Date: 2008-05-12 08:34 am (UTC)Przepraszam
Date: 2008-05-12 08:36 am (UTC)bardzo dziekuje :)
(no subject)
Date: 2008-05-12 08:57 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 09:10 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-13 03:21 pm (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-13 03:40 pm (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-13 08:10 pm (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 09:26 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 09:38 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 09:42 am (UTC)не знал насчет Вашего увлечения Швецией.
но в маленьком городке тут на полке русской литературы Ваша книга "Президентский советник".
(no subject)
Date: 2008-05-12 10:09 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 10:21 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 11:58 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 01:59 pm (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 03:39 pm (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-12 11:34 pm (UTC)Хорошая история, втягивает и заставляет ждать продолжения.
(no subject)
Date: 2008-05-13 02:36 am (UTC)Кто то Вас сильно не любит :))))
(no subject)
Date: 2008-05-13 03:53 am (UTC)Я у себя уже почистила, но для Абьюза оставила немного здась: http://maria-gorynceva.livejournal.com/97221.html .
(no subject)
Date: 2008-05-13 05:24 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-13 05:42 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-13 05:31 am (UTC)Да помню с полгода тому - было :)
Офф-топ
Date: 2008-05-13 03:49 am (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-13 06:48 pm (UTC)Володе Виноградову из Польши уж не помню кто из вас привозили пару ботинок для горных лыж, и, чтоб не отобрали "контрабанду" их разрисовали фломастерами и каждый ботинок везли отдельно с интервалом 3-4 месяца.
Что касается "мелкий пакостник gospodi, объявивший, что в юности я с увлечением делал комсомольскую карьеру." Не знаю кто это, но -
Чушь собачья! Любой однокурсник скажет. Я не осуждаю, но карьеру по этой линии у нас делали в основном не москвичи, одного только припоминаю
(no subject)
Date: 2008-05-13 07:03 pm (UTC)(no subject)
Date: 2008-05-15 09:02 pm (UTC)(no subject)
Date: 2009-08-31 10:18 pm (UTC)Открыла случайно ,а *отцепиться *не хочу
(no subject)
Date: 2015-10-17 08:41 pm (UTC)